Двадцать восьмое сентября 1001 года по календарю Кальцедона.
Сорок девятый день четырнадцатого месяца. Год 77821, цикл девятнадцать.
Ульм стоял в полной неподвижности, собираясь с чувствами и с мыслями. Кто, если не он, достоин овладеть силой Тектонического камня, кто, если не он, достоин повелевать силами природы, как продолжением собственного полёта мысли? С самого детства его путь - путь колдуна, путь гальдрамада - был выше, чем судьба или предназначение, ибо никакие предначертания небес не дадут бесталанному умение, не научат его ткать вехи чародейского искусства, если сам он не приложит к этому холодный ум и огненное сердце. По пояс стоя в пламенной траве перед исполинским камнем, каждым вздохом приближал себя Ульм к окончательному завершению заключительного этапа его обучения. Сегодня он - ещё только неофит, завтра - вольная душа, птица на свободных крыльях... Каждый миг в эти минуты был исполнен для него захватывающего и искушающего очарования. Он здесь, наконец, и он будет свободен.
Повелитель-харг подозвал его поближе.
- Я здесь, я готов, мой повелитель, - произнёс Ульм, подавая ему руки в кандалах.
Долгие годы он учился постигать силу колдовства в одеждах и атрибутах жалкого раба. Умерить гордыню, знал он твёрдо, не позволить ей отравить сердце до того, как туда проникнет сила истинной Стихии. Подавая своему повелителю кандалы в последний раз, он должен был вновь на сей раз смириться с тем, что обучение закончилось. Прошлой ночью Ульм рыдал, осознавая это, но сегодня он сам твёрд и должен быть твёрд, как камень Ронахеймский, перед которым завершается его рабское существование.
В закате, покрывавшем мир узорчатым и мрачным одеялом, были сокрыты его надежды и мечты. Ульм поднял голову, вглядываясь в болезненно жалящее солнце, упиваясь им, как соком чернодрева, как соками его любимой Эйлы. Зачем ему глаза в предыдущей жизни, когда впереди его ожидает жизнь новая?
- Ложись же, - приказал повелитель-харг решительно, жестоко, - Ложись, и пусть Стихия заберёт с собой твои рабские одежды. Сгори вместе с нашим солнцем. Сгори, как горел Адьяхирис, когда боролся с демонами запада, сгори, как горел он, когда боролся с духами востока. Гори, ибо таково твоё предназначение раба.
Его одежды испарились, столкнувшись с волной очищающего пламени; волосы бы обгорели тоже, не намажь он их до этого, вместе с недостойными мужскими принадлежностями, бальзамом моровой травы и медового орешника. Нагой, он предстал перед Рунным камнем, налившемся кровью предков, сверкающим ею в стремительно зачинающихся сумерках шестьюстами красных рун и глифов, и отметившись вызовом энергии, лёг на Пьедестал заката. Лёг, дабы переродиться навсегда...
Над телом его нависли пять верховных харгов, оценивающих, высматривающих. Низверженное солнце всё далее уносилось на западные горы, розово-матовые в закате...
- Да будет Харг Всемогущий свидетелем этому моменту, - призывно огласил его повелитель-харг, - Ныне волею верховных харгов я, Вольк Кипящий, снимаю с раба сего его рабские оковы, и да покарает меня гром небес, если раб сей ещё недостоин этого. Приношу свою кровь, приношу свою силу, приношу огонь свой, ибо...
Ибо такова моя судьба, - в последний раз взлелеял Ульм мысль, совершенно растворившись в упоении, надежде и желании.
_______________________________________________________________________________________________
ЙИФИТЬ... БАМ!
Всё смешалось. Всё исчезло.
Колоссальный треск и гром раскроил и слух Ульма, и его самообладание. В одно мгновение он открыл глаза и дёрнулся, падая с Пьедестала заката, где проходят окончательную инициацию рабы харгов; земля встретила его твёрдо и немилосердно. Чудовищный всплеск магической энергии и звука затопил округу, уничтожая всю гармонию, которую обустроил Ульм для самого себя за это время, вытаптывая всю надежду, которую он заложил в груди...
Кто-то наступил ему на грудь тяжёлым сапогом, потом ещё раз, потом ещё, пока, кажется, все пятеро верховных харгов не перешли через его распластанное тело. Ульм не мог открыть глаза; действительно же, что он вообще не мог пошевелиться в то мгновение, оказавшись на милость всех сил природы, выковавших эту минуту во всей её жестокости. Когда его слух вновь пришёл в себя, он слышал крики боли - кто-то надрывался, точно его молнией ударило, на грани агонии и смерти.
Небесный гром...
Распахнув веки, он увидел почерневшее небо и грозовые тучи. Три сотни капель одновременно ударили по его обезображенному телу, расколотому молнией и разбитому окованными сапогами.
Внутри себя Ульм ощущал такую безграничную энергию, такое сосредоточение силы, недостижимое им ранее, что не был до конца уверен, первая ли это его жизнь или наступила ли загробная, где всякий муж на пьёт и бьётся наравне с богами, он ли это, Ульм, или кто-либо ещё - властелин ли хагр, старейшина, или даже рунный камень... Он навис над ним и Пьедесталом, будто посуровевший вдруг отец над нашкодившим сыном, а Пьедестал навис над ним и таким же распластавшимся на пламенном траве почерневшим телом. Его, властелина-хагра, телом.
- Боги! - надрывались старейшины всех хагров, - Боги, это БОГИ покарали нечестивца за слабость его ученика!
Его слабость. Слабость Ульма.
- Они забрали его, ибо он дал клятву. Они знали, что сын Голдура недостоин, так же как и его отец.
- Сын Голдура ДОЛЖЕН умереть за это.
- Сын Голдура - слабое звено.
Ульм встал на четверенки, кривясь и издыхая. Из его руки сочился красный гной... красный гной для красного раба.
Недостоин!
Раба, обезображенного молнией.
- Ветры! Ветры! Заклинаю, погасите это пламя, ветры! - кричал Старейшина Восхода, призывая Великую Стихию.
- Пусть Голдурссон поплатится за слабость!
Если существует определение той меры человеческого восприятия, что отвечает за неуловимое обычно силой разума и нервов, но вечно, неумолимо и тревожно отзывающееся нашим восприятием где-то в задней части головы, когда мы думаем о чём-то стыдном или недостойном нас, то это определение, каким бы учёным философом и великим разумом оно ни было составлено, неизбежно будет включать в себя постулат о любви и постулат о невыполненных ожиданиях. Если второй, как следует из названия, гласит, что стыд за самого себя исходит обыкновенно из расхождения личных ожиданий с реальностью, жестоко и немилосердно наказывающих человека за мечты, то первое несколько сложнее. Сколько раз мы корили самих себя за беды, выпавшие на долю тех, кого мы любим сердцем? Отсутствие вины не становится для нас причиной не ругать собственное эго, допустившее боль столь горячо любимых нами. Иная вещь - когда это те, кого мы тайно любим, прогоняют нас, не желая слушать ни клятв, ни заверений, ни даже мольб, принесённых так искренне и нежно... мы же сами, любя себя, порой не понимаем, что одновременно в такие минуты можем себя и ненавидеть. Всякое страдание, причинённое нам по нашей же вине, отзывается внутри нас десятикратно. Мы рыдаем, чувствуя свою беспомощность перед тяжёлой поступью судьбы, и точно так же годами вспоминаем те эпизоды стыда и горечи, что выпали на нам из-за ошибок, допущенных лично, определённо и тлетворно.
Ошибки, совершённые Ульром и предками его, никогда не будут им забыты. Он сам перестал быть тем, кем был раньше - рабом у властелина-харга, ибо теперь, когда его властелин-харг мёртв, убитый молнией, мёртв и он, убитый ею же. Быть может, он никогда не простит себя за его смерть; не простит за то, что мог бы изменить, но не изменил, и что отзывается, будучи никогда уже не изменённым в будущем, тысячью ножей в его чувствительном юношеском сердце. Но теперь ему это и не нужно. Ведь молния... молния, прервав жизнь его властелина-харга, сорвала и оковы, держащиеся на руках. Она поразила его прямо в сердце.
Левая рука Ульра, как и вся левая половина тела ниже шеи, обратилась в воплощённую Стихию. Он бурлил, как вулканическая магма, и части тела его, обратившиеся в камень, пламя и энергию, сполна освещали то ненастное и тёмное, что было час назад вечереющей поляной перед Рунным камнем Ронахеймским. Его, Ульма, Рунным камнем.
Больно!.. Как мне больно!
Старейшинам-харгам не суждено прервать в нём эту боль. Теперь его обучение, завершившись вкушением Стихии Воплощённой, подошло, наконец, к концу, и он свободен и перед взором всех старейшин, и перед взором богов и асов.